Новая русская литература. Кофырин Николай Валентинович: "Чужой странный непонятный необыкновенный чужак"

НОВАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Кофырин Николай Валентинович: "Чужой странный непонятный необыкновенный чужак"

[ 1 ... 5 6 7 8 9 ... 96 ]

размышлениями, Дмитрий не заметил, как в палату вошла женщина в белом халате.

-- Кто тут Крестовский? -- спросила она.

-- Я.

-- Что с вами?

Вопрос показался Дмитрию абсурдным, поскольку все, как говорится, было перед глазами. У него вообще не было никакого желания разговаривать и обсуждать что-либо; Дмитрий всецело был поглощен размышлениями, и происходящее вокруг его нисколько не интересовало.

-- Я невропатолог, пришла вас осмотреть, -- снисходительно произнесла вошедшая.

Она заглянула в свои бумаги и вынула хромированный медицинский молоточек.

-- Смотрите сюда, -- сказала она, и указывая пальцем на кончик молоточка, стала водить им вправо и влево, вверх и вниз.

Дима послушно следил глазами. Затем врач стала укалывать его ступни, спрашивая, чувствует ли он боль. Боль он чувствовал. Тогда она стала расспрашивать, не было ли тошноты, головокружений и рвоты. Это начинало раздражать Дмитрия -- настолько несоразмерными казались внутренние переживания и эти глупые расспросы. Но вместо того чтобы прийти в уныние от безответных вопросов, Дмитрий вдруг пришел в неописуемый восторг от сознания удивительной удачи, которая выпала на его долю. Врач заметила это и заключила:

-- Сотрясение головного мозга легкой степени, общее состояние удовлетворительное, эйфоричен.

Чуть позже пришла окулист и долго всматривалась в Димины зрачки. Перед уходом она сказала:

-- Ничего опасного для жизни нет. Считайте ваше чудесное спасение подарком судьбы.

И ушла. А Дмитрий остался лежать, размышляя теперь уже над тем, что случившееся с ним действительно подарок судьбы, -- не только то, что жив, но что неповрежденным оказался позвоночник, цела голова, и лежать, по-видимому, здесь долго. Кормить будут, сестры и врачи вроде бы неплохие, чудесный вид из окна, палата на четверых, -- что еще надо для спокойного подведения жизненных итогов?

"Ведь ты на самом деле хотел продолжительное время полежать в хорошей больнице с неопасным заболеванием и спокойно поразмышлять. Быть может, случившееся есть шанс наконец-то изменить свою жизнь. Тебе всегда не хватало времени, а теперь его будет предостаточно. Так используй этот шанс! Ведь это действительно подарок судьбы, и дается он далеко не каждому".

Возможно, из-за уколов, которые делали каждые четыре часа, последующие дни казались совершенно неприметными. Все шло неизменным больничным ритмом: приемы пищи чередовались со сном, и трудно было понять смысл движения вокруг. Дмитрий почти не замечал окружающих его людей, медсестры казались все на одно лицо, и только нарастающий внутренний дискомфорт, вызываемый беспокойными мыслями, создавал ощущение чего-то странного, происходящего с ним. Почти половину суток Дмитрий спал, и иногда сны были настолько яркими, что казались реальностью в гораздо большей степени, чем больничная действительность. Обходы, осмотры врачей, процедуры нисколько не волновали. Все происходящее казалось несущественным за исключением нарастающего противоречия между счастьем от дарованной возможности жить и вопросом, как жить дальше. Дима настолько радовался произошедшему, что даже перестал думать о последствиях травмы. Главное -- он был жив, но необходимость жить оказалась делом гораздо более трудным, чем можно было себе представить.

Приехал Володя, или попросту Вольдемар, как Дмитрий называл друга. Вид у него был озабоченный и даже слегка настороженный. Видимо, Володя не ожидал увидеть приятеля жизнерадостным. Вольдемар был неразговорчив, и не произнес ни одного слова сочувствия. Казалось, он удивлен и раздосадован случившимся. Дмитрий попросил позвонить жене, забрать вещи из милиции и привезти телевизор, магнитофон, тетрадь и ручку, а главное, Библию.

Потом приходил старшина милиции из ГАИ и взял показания. Дмитрий рассказал все, что помнил, а старшина, в свою очередь, пояснил, что наезд совершил мотоциклист, по данным экспертизы, у мотоцикла были неисправные тормоза и водитель не сразу, но признал свою вину в случившемся. На этом допрос закончился. Дмитрий не испытывал ни малейшего чувства мести к водителю мотоцикла, будучи искренне благодарен ему за то, что тот помог преодолеть инерцию и дал возможность вынырнуть из водоворота прежней суетной жизни. Да и как можно было обижаться на человека, который осуществил, сам того не ведая, давнее желание Дмитрия, и преподнес подарок от лица Провидения. Чувство справедливости было удовлетворено.

Все чаще вспоминая слова врача о возможной смерти, Дмитрий вдруг отчетливо ощутил, что произошедшее словно разделило его прошлую и нынешнюю жизнь, подведя черту под прожитыми тридцатью тремя годами.

Никто кроме медсестер не беспокоил, времени было предостаточно, и Дмитрий мог спокойно проанализировать, что же в его жизни было хорошего и плохого и что бы осталось после него, если бы он умер. Не без волнения Дмитрий подумал о возможном неутешительном итоге, но мобилизовав все свое мужество, твердо решил не спеша осмыслить прожитое. Он имел уникальную возможность разобраться в своей жизни и понять, зачем он жил, для чего и что в его жизни было истинного, а что лишь никчемная суета.

Всем, кто хотя бы раз лежал в больнице, знакомо состояние несвободы, когда вынужденно оказываешься наедине с самим собой. В обычной повседневной жизни редко кто предпочитает заниматься самоанализом. Как правило, мы старательно отмахиваемся от мыслей о правильности той жизни, которую ведем, привычно загружая себя делами.

Находясь в больнице, Дмитрий был лишен спасительного плотика каждодневных забот; его кормили, оказывали необходимую помощь, меняли белье. Привычная суета будней текла рядом, не задевая его, но Дмитрий не мог избавиться от потребности бежать куда-то, звонить кому-то, беспокоиться о чем-то, настолько это стало частью его каждодневного существования, и потому по привычке он крутил головой, пытался занять руки, одним словом, делал все, чтобы отвлечься каким-либо действием.

Когда случается несчастье, которое меняет всю твою жизнь, вольно или невольно задумываешься над тем, почему это произошло. И на этот вопрос можно дать лишь два возможных ответа: это случайность и ничего менять не нужно, или это закономерность и тогда необходимо осмыслить все предыдущее, чтобы измениться для последующего. Если все кажется закономерностью, то невольно спрашиваешь себя: почему, или зачем это случилось? И чем невероятнее сам факт произошедшего, тем более начинаешь верить в судьбу.

Дмитрию, как и всем людям, был свойственен самообман. Вылечиться от этой болезни было все равно что протрезветь после длительного и мучительного запоя. И вот, словно наркоман, привыкший каждый день делать себе инъекции, которые давали возможность на время забыть об обреченности своего существования, испытывая ужасные страдания, Дмитрий безнадежно пытался убежать от навязчивых мыслей. Но, к счастью, он был лишен суеты, хотя отсутствие этого привычного наркотика порождало невыносимые мучения. Дмитрий не знал, куда деться, чем оглушить себя -- настолько мысль о переоценке прожитого приводила его в ужас. Он знал, что придется перечеркнуть многое из достигнутого, признаться в ошибках и слабостях, в никчемности своего прежнего существования.

Как осужденный на принудительное лечение от алкоголизма, он был лишен свободы выбора. Оставалось лишь собрать остатки мужества и ответить, что же он, Крестовский, за человек. Избегать такой исповеди у Дмитрия были все основания.

Человек он был самый обыкновенный, и потому боялся. Да что говорить, ему было просто страшно. И трудно сказать, кому было труднее -- приговоренному к смерти или тому, кто был обречен на жизнь. Не зная, чего именно он боится, Дмитрий ощущал бессознательный ужас, неведомо откуда нараставший с каждым днем. Интуиция подсказывала, что нечто подобное, должно быть, испытывает самоубийца, пытавшийся, но так и не сумевший довести задуманное до конца. Словно соприкоснувшись с неведомой тайной, Дмитрий уже более не мог выйти из ее притяжения, в то же время испытывая внушаемый ею страх. Необходимость нести тяжкий груз пережит?го, добавляя горькую правду, которую требовала открыть в себе Тайна -- это, наверно, и вселяло леденящий ужас, заставляя время от времени тело покрываться мурашками.

Алкоголь был Дмитрию чужд, курить он не привык и до женского пола был не очень-то охоч. Таким образом, не было ничего, что давало бы шанс забыться. Дмитрий был прикован в буквальном смысле, и никакой возможности убежать от себя не было.

Он хотел отдохнуть, но чувствовал, что впереди его ждет испытание, которое потребует напряжения всех оставшихся сил. За спиной было тридцать три года -- вполне достаточно, чтобы разглядеть много всего разного и, что называется, подвести баланс. Положительного сальдо не предвиделось. Однако его мало интересовал остаток, а более то, чем он будет жить дальше; но главное -- есть ли в прошлом хоть что-нибудь, на что можно опереться в будущем. Было очевидно: жить как прежде уже невозможно, но как жить иначе, и чем жить, -- на этот вопрос Дмитрий ответа не находил, хотя все время только об этом и думал.

Философия стоиков давно уже стала частью его мировоззрения, и внутренне он был готов, потеряв все, сохранить желание жить. А потому, решившись перебраться на другую сторону, отделенную пропастью самоотчуждения, Дмитрий был вынужден, несмотря на инстинктивный страх, идти вперед по тоненькой дощечке исповеди к спасительному берегу своего будущего. Случившееся заставило прочувствовать весь ужас бездны, в которую он скатывался, но давало при этом шанс выжить. Дмитрий мог выбрать любой берег, но отвращение к своей прошлой жизни было сильнее, чем страх высоты. Стоять и раздумывать над пропастью было еще страшнее, и потому он медленно продвигался вперед, стараясь не смотреть вниз и не думать о том, что ожидает его, если он оступится.

Пытаясь справится с охватившим его волнением, Дмитрий начал привычный разговор со своим любимым собеседником -- то есть с самим собой.

"Всю жизнь, сколько себя помню, я боролся за то, чтобы быть самим собой. Это было самое трудное, что постоянно создавало бесчисленные проблемы, но в то же время дарило неподдельную радость. И хотя я не был бунтарем от рождения, однако вся сознательная жизнь была отмечена конфликтами с окружающими людьми, в том числе и с родными. Это были не просто попытки сохранить индивидуальность, но скорее бессознательная реакция на вмешательство в мою внутреннюю жизнь, оборона первородного Я -- того, что было во мне задолго до дня, когда я впервые почувствовал его присутствие. Защищая себя от попыток быть как все, я тем самым вызывал злобные насмешки окружающих. Но как бы ни были сильны воспитательные усилия учителей, даже при всем своем желании, мне было трудно целиком слиться с группой и раствориться в коллективе. На всех фотографиях детства я стою или с краю, или обособленно от других.

Детство прошло во времена тоталитарной идеологии, которая готова была уничтожить всякую личность, пытавшуюся сохранить себя. Будучи несвободным от повсеместного и всепроникающего засилья коллективистских ценностей, я невольно усвоил их, однако так и не смог принять. С болью и горечью вспоминаю, как всегда и везде находился под давлением большинства. Меня всегда привлекали нонконформисты, вероятно потому, что сам был таковым.

С первых лет жизни мне неустанно внушали необходимость быть как все, но именно тогда родилось вначале бессознательное, а позже осознанное неприятие стадного инстинкта, который был в каждом, в том числе и во мне. Я не знал, чем заняться в группе, не находил себе места в компании, не представлял, как вести себя в коллективе. Меня называли некомпанейским, хотя я очень много времени проводил среди приятелей по классу. Когда родителей вызывали в школу, то учителя говорили обо мне как о вспыльчивом и конфликтом ребенке, отмечая неуживчивый характер, а при внешней общительности и коммуникабельности -- выраженный индивидуализм. И все это была правда. Однажды, отмечая в официальной характеристике многостороннюю общественную деятельность, написали примечательную фразу -- "чрезмерно активен". А все потому, что в тех делах, где требовалось собственное осмысление, я проявлял чудовищную, по средним меркам, активность, при этом плохо успевая там, где требовали заучивать написанное в учебнике или повторять сказанное учителем. Когда же представлялась возможность сделать доклад, для меня это был настоящий праздник. Просиживая вечера в школьной библиотеке, роясь в энциклопедиях и справочниках, я подготавливал обзоры и делал на их основе собственные умозаключения. Писать сочинения, как того требовали, я не мог, и писал неправильно, но зато как хотел. Сочинения, значит, нужно что-то сочинить, -- наивно полагал я, и пытался придумывать, вместо того чтобы переписать из учебника, как это делали почти все одноклассники; и, конечно, больше тройки не получал. Зато успешно выступал на семинарах, а когда необходимо было организовать диспут, то всегда оппонирующей стороной выбирали именно меня. При этом, как ни странно, мне удавалось склонить на свою сторону даже учителей, обычно придерживающихся официальных позиций. Меня всегда привлекало то, что давало свободу для собственного осмысления, а потому я предпочитал рыться в книгах, а не учить заданные уроки. Преподаватели не могли не замечать моих пристрастий, хотя это невольно ставило их перед выбором: оценивать формально требуемые знания или же мою способность самостоятельно мыслить и находить то, что другим было недоступно или попросту не нужно.

Меня всегда интересовали не столько сами знания, сколько для чего они. Когда я учился, то думал, что по мере накопления сведений они сами по себе перейдут из количества в качество и сделают меня мудрым. Я учился, но чувствовал, что умнее не становлюсь, а масса приобретенной информации не только не помогает, но даже мешает найти свой ответ. И вдруг в какой-то момент выяснилось, что все, чему нас учили об устройстве общественной жизни, была ложь. Так оказавшись один на один с реальностью, пришлось искать собственное объяснение происходящему в себе и вокруг.

Чем бы ни занимался, в какой бы сфере не работал, выгодам достигнутого положения я предпочитал свободу дальнейшего поиска. Меня влекло ко всему неформальному, и потому там, где не требовалось официального статуса и соблюдения признанных норм, я добивался большего признания, нежели где был ограничен жесткими рамками своего настоящего положения.

Стараясь уйти от проторенного пути, я пытался найти свою собственную форму и выразить себя, то есть быть самим собой. Оглядываясь назад, вижу, что мне это почти всегда удавалось. Но это было очень трудно, поскольку все силы государства были обращены на то, чтобы истребить всякое инакомыслие. Спастись от обезличивающей штамповки, превращающей всех и каждого в однообразных личностей, можно было только восставая против всего, что пыталось нивелировать неповторимость внутреннего мира. Такая борьба доставляла страдания, но любые страдания были несравнимы с невыносимой мукой обезличивания. Сокурсники сочувственно качали головами, убеждая не выпендриваться и быть как все. Но я оставался самим собой. Это было трудное счастье.

Когда же старался приспособиться, то почти сразу меня принимали за своего. Однако я предпочитал не столько быть своим, сколько оставаться собой. И потому, как только переставал подыгрывать, слегка приоткрывая свое подлинное Я, так сразу же подвергался изгнанию. В конце концов, единственный выход состоял в том, чтобы быть самим собой.

Будучи частью общества, я, естественно, был несвободен от его влияния, и как все жаждал успеха, обращаясь при этом за признанием все к тем же официальным ценителям и экспертам. Однако, чувствуя их фальшь, был вынужден идти на компромиссы. Роль аутсайдера была не по мне, поскольку я не мог полностью согласиться с неформальными ценностями, принять их и начать жить жизнью изгоя. Скорее всего, я дитя компромисса. Было, наверно, много ролей, которым подходил я, но которые не подходили мне.

С кем бы ни приходилось общаться, мое несогласие поступиться принципами делало всех лишь временными попутчиками. Видимо, потому не было у меня и настоящих друзей. Всем я казался эгоистом, для которого собственная правота дороже мнения других людей. И в этом они были по-своему правы. Я всегда старался совершать такие поступки, которые считались хорошими. Но что было хорошим, а что плохим, как творить добро, когда вокруг столько зла, как любить и как быть любимым -- все эти вопросы возникали каждый раз, когда я сталкивался с жизнью, стремясь делать благо окружающим людям.

Сколько себя помню, меня всегда мучил вопрос, который я долго и с большим трудом пытался сформулировать. И лишь как избавление от страдания это понимание пришло, хотя и не сразу.

Я был и продолжал оставаться продуктом штамповки общества. Правда, мой личный оттиск оказался "браком", поскольку лишь внешне напоминал образцового гражданина, в то время как внутри была щемящая пустота с кучей вопросов. Первоначально эти вопросы казались вполне уместными, однако, наивные, они при повсеместном послушном молчании окружающих казались проявлением чуть ли не инакомыслия. Но если бы меня назвали диссидентом, я бы, наверно, испугался, поскольку был самым обыкновенным учеником, разве что слишком рьяно участвующим в общественной работе, и трудно было определить, где кончается верноподданичество, выражающееся в активном участии в обязательных нагрузках, а где начинается неуправляемость вихрастого подростка с неуместными вопросами.

Как и все юноши, я старался впитать как можно больше информации, но от других меня отличала прежде всего потребность в самостоятельном поиске. Эти проявления духа исканий я заметил в себе достаточно рано, наверно, вместе с первыми проблесками самосознания. Я точно не знал, где и что нужно искать, но потребность эта жила во мне постоянно, проявляя себя различным образом. Умело повторяя прочитанное, я почти не сомневался в истинности заученных цитат. Но дух исканий не давал покоя, хотя общественная ситуация была неблагоприятная, и приходилось довольствоваться лишь подозрениями, что в действительности все не так, как

[ 1 ... 5 6 7 8 9 ... 96 ]

[ на главную | скачать полный текст | послать свой текст ]