Зачем-то пытаюсь
сказать это наперекор ее истязающему
смеху.
-- Это ты так считаешь.
Я всегда говорила, что не хочу быть
просто твоей женой. Я сама хочу быть
личностью, чтобы со мной обращались
как с равной. Я всегда мечтала быть
свободным и самостоятельным
человеком.
-- Но разве ты не
свободна? Разве я чем-то сковывал
тебя?
-- Был ты, твоя любовь,
твоя семья, твой ребенок. Но все это
было не мое. Все это было мне чужое. И
ты всегда был мне чужой!
Выяснять отношения с
голой женой, да еще в присутствии
любовника, кажется верхом абсурда.
Своими словами она выжигает в моей
душе остатки прежней привязанности,
уничтожая любовь, и место жалости
начинает занимать чувство
ущемленного самолюбия. Желание
любви сменяется желанием мести.
-- Я готов убить тебя! --
говорю ей, глядя в глаза.
-- Убить? Неужели ты
можешь убить? -- смеясь, произносит
она. В глазах ее нет ни капельки страха.
-- Неужели ты хочешь убить меня?
-- Да, я хочу избавить
себя и мир от страданий, которые ты
приносишь.
Убить. Убить? Я хочу
убить? Неужели я могу убить? Неужели
я хочу убить? Кого, мою жену, мою
любовь? Да, я хочу убить!
Говорю себе это, хотя
желаю сказать совсем другое, очень
похожее, но абсолютно иное.
Любить. Я хочу любить.
Любить? Да, я хочу любить!
Мне хочется схватить
ее, голую и худую, обнять, повалить и
пронзить со всей силой, которая рвется
из меня. Нет, я не выдержу...
-- Я убью тебя!
-- Так убей, если
можешь. Убей, если любишь!
-- Я хочу любить тебя!
-- Ты хочешь любить
меня?
-- Да, я хочу любить
тебя.
-- Неужели ты можешь
любить меня? Такой? Сейчас?
-- Да. Такой. Сейчас. Я
люблю тебя!
Щемящее чувство
жалости накатывает на меня тяжестью
слез, но не плачу. Хочу любить, но не
могу. Рвущееся наружу желание требует
действия, но не знаю, какого именно.
Мое чувство требует удовлетворения --
адекватного или справедливого! Если я
не могу ее любить, то могу лишь убить.
Любовь требует справедливости! Это
чувство должно быть удовлетворено все
равно каким образом. Уже все равно!
Вынимаю из-за спины
руку и вижу зажатый в ней пистолет.
Рука сама направляет оружие.
Мне хочется убить ее,
разорвать на части, совершить все
равно какое, пусть самое отчаянное и
глупое действие, лишь бы, наконец,
появилась какая-то определенность,
даже если это будет смерть. Пускай
совершу ошибку, о которой
впоследствии буду сожалеть, но это
легче, легче, чем любить несмотря на ее
измену.
Мушка дрожит между
бровями, а палец сливается с курком.
Она стоит передо
мной. Совсем еще ребенок, но уже
прелюбодейка! Она заслуживает смерти
за совершенный грех. Этот грех не
сравним ни с чем, потому что замешан
на лжи, и убивает самое дорогое -- веру
в любовь!
За что? Почему?
Неужели я заслужил это?
-- Ну что ж. Тогда я
выскажу тебе все, что давно хотела
сказать. Наш брак был ошибкой, во
всяком случае для меня. Ты хотел
невозможного. И получил, хотя, быть
может, не то, чего желал, но что было
тебе необходимо. Наверно, ты считаешь
себя несправедливо обиженным. Или ты
не изменял мне? Не изменял, я знаю.
Но ты не праведник, каким себя
представляешь. Как ты жил до свадьбы?
Разве не прелюбодействовал с
замужней женщиной, воспользовавшись
отсутствием ее мужа? Я встречалась с
ней, и она мне все рассказала. Что ж,
убей меня, если сможешь. Но только
знай, что ты ничуть не лучше меня, и я
лишь возвращаю тебе долг. Что же ты
медлишь? Стреляй!
Она выгибает спину,
расправляет худенькие плечи и
поднимает руки, пытаясь собрать
волосы на голове.
Обида жжет
нестерпимо, а поднятая с пистолетом
рука дрожит.
Я ли без греха, чтобы
судить ее? Но ведь я никогда не
обманывал, даже в мыслях не изменял
ей. А все потому, что любил ее, и только
ее. За что же? Как она могла растоптать
мою любовь? Ведь я хотел ребенка от
нее и делал все, чтобы наша семья была
счастливой. Значит, что-то было не так,
раз все развалилось. Что же было не
так? Неужели она права, и я лишь
получаю плату за то, что когда-то
совершил с чужой женой? Все
возвращается? Ничто содеянное не
исчезает бесследно? Неужели это так и
есть на самом деле?!
Мы стоим друг
напротив друга: она -- беззащитная и
гордая, уверенная в своей правоте,
такая худенькая и такая желанная, я -- с
пистолетом в дрожащей руке, с
угасающим желанием разбить ей голову
и усиливающимся сомнением в
справедливости творимого мною суда.
Могу ли я судить ее?
Разве я не видел прежде этого бревна в
собственном глазу, на которое она мне
сейчас указала. Но почему-то ужасно
хочется нажать на курок. Страх еще
больше усиливает это желание, а
потребность в боли делает его
непреодолимым. Мне хочется видеть ее
страдание и раскаяние, хочется увидеть
ее кровь. Мне хочется своего
раскаяния!
Между нами дрожит
пистолет. И выбросить его уже не могу,
и надо что-то делать. Мне хочется
сблизиться с ней. Да, я хочу ее. Но
неужели нет другого способа любить,
кроме как мстить? Надо бросить
пистолет, но у меня нет другой
возможности коснуться ее. Хочется
вернуть ее, снова сделать своей, только
своей. Но я не вижу другого способа,
кроме...
Она делает шаг
навстречу.
"Нет, это не
наказание, -- только успеваю подумать.
-- Это единственный способ преодолеть
отчуждение".
Нажимаю на курок, и в
этот момент меня озаряет прозрение:
"Ты же хотел этого! Хотел с самого
начала!"
Выстрел опрокидывает
ее навзничь. По телу ее пробегает
судорога, лицо залито кровью.
Неожиданно кто-то набрасывается на
меня, но я успеваю еще раз нажать на
курок, и вот уже второе обнаженное
тело падает возле моих ног. Он
держится за живот и, скрючившись,
ползет. Она вздрагивает все реже, и
вскоре они оба замирают в черной луже
крови. Смотрю на это ужасное зрелище,
и не испытываю к жертвам ни
малейшего чувства жалости. Но почему
же нет облегчения от раздирающей
меня ревности? Где радость от
удовлетворенного чувства мести?
Вместо облегчения еще большая злость
овладевает мной, но только теперь к
себе самому; она словно рикошетом
вернулась к своему источнику,
усилившись в несколько раз и
отвращением наполняя мне душу. Куда
деться от этого тошнотворного
торжества ненависти? Я не испытываю
чувства вины за содеянное, а только
жалость к себе. Раздирающая душу
жалость выдавливает крупицы слез от
мною же расстрелянного желания
любить.
Остатки надежды на
любовь уходят вместе со слезами,
которые уже невозможно вернуть. Я так
хотел любить, любить без конца,
отдавая всего себя целиком, и радуясь
любви, как теплому весеннему
солнышку. А вместо этого убил веру в
любовь и желание любить, будто
растоптал ростки первых подснежников.
Вот и жалость уходит, оставляя после
себя гадкую пустоту, все отчетливее
заполняемую злостью. Себя я ненавижу
еще больше, чем их, скорчившихся у
моих ног. Жалость к себе
оборачивается жалостью к ним, а
недавняя злоба на жену, за то, что она
изменила мне, за то, что сделала со
мной, и за то, что я ее ОШИБКА, -- вся
эта злоба вернулась обратно в меня,
требуя удовлетворения и
окончательного триумфа.
От распирающей
ненависти ко всему, и прежде всего к
самому себе, от беспомощности, я в
отчаянии несколько раз пинаю
неподвижные тела -- за то, что она
лишила меня любви, веры в любовь,
надежды на любовь. Я ненавижу всех и
вся, и прежде всего себя за ту злобу,
которая торжествует во мне, за то, что
она победила, одержав верх надо мной и
над той любовью, которая еще недавно
жила во мне надеждой. И нет теперь
другого способа справиться с
победившей ненавистью, кроме как
раздавить ее в себе самом.
Чувствую, как кто-то,
словно давно ожидая, стоит за моей
спиной. Подставляю рот для
прощального поцелуя, губами ощущая
омерзительный холод металла.
Грохот выстрела
сливается со звоном разбитого стекла.
Кто-то будто пытается разбить
невидимую преграду и освободиться от
сковывающего пространства.
Еще один удар по
стеклу, и открываю глаза, желая понять,
что происходит.
В окне промелькнула
белая тень, стремительно падая вниз.
Мгновение спустя
послышался приглушенный стон с
облегчением вырвавшейся боли.
-- Что это? -- спросил
Дмитрий, почувствовав, что именно
произошло.
-- Такое впечатление,
словно кто-то выпал из окна.
-- Странно. Зачем.
В этих словах не было
вопроса.
-- Почем я знаю, зачем.
Пьяный, наверно.
-- Объяснить все
пьянством самый легкий способ; на
самом же деле оно лишь следствие, а не
причина.
-- В таких случаях
обычно не думают, что делают и зачем, --
недовольно пробурчал сосед, и добавил:
-- Пойду посмотрю, кто этот самоубийца
и откуда.
Ковыляя на костылях,
сосед вышел из палаты, даже не
пытаясь скрыть своего любопытства.
"Ему интересно, --
подумал Дмитрий. -- Он хочет увидеть
своими глазами, стать очевидцем
чужого несчастья. Не каждый же день
люди выпадают из окна. А если бы это
выпрыгнул я, как бы, наверно, он
радовался, чувствуя себя главным
свидетелем трагедии".
У Димы было такое
чувство, словно это он, он падал вниз,
ища в земле последнее успокоение.
"Как там хорошо и
спокойно. Наверно, после убийства
жены я бы так и поступил. Зачем жить?
Убить ее и себя -- это был бы логичный
конец драмы под названием "моя
жизнь".
Дверь палаты
отворилась, и вошел сосед. Он молча
присел на стул рядом с кроватью, на
которой лежал Дмитрий.
-- Какой-то
сумасшедший сиганул из окна седьмого
этажа.
Они находились на
третьем.
-- Лежал он в терапии,
-- продолжил сосед, -- и говорят, что уже
раньше пытался покончить с собой.
Тогда его спасли. А теперь, как был в
пижаме, так и бросился вниз, даже не
пытаясь открыть окно. А что там внизу
творится, где он приземлился, я не
видел.
-- Но почему он сделал
это? -- спросил Дмитрий без всякого
любопытства.
-- Говорят, будто жена
бросила, вот и свихнулся. В прошлый
раз, когда падал, сломал ногу, а теперь
и не знаю, жив или нет.
В палату вошла
санитарка со шваброй. Пока она делала
уборку, Дмитрий думал о том человеке,
который не выдержал и решился на
самоубийство.
"Как бы я хотел
быть на его месте. Зачем жить, если то
главное и последнее, ради чего жил,
отобрали, когда нет веры и нет любви?
Чем жить? Нет, действительно лучше
умереть".
-- Что там, сестра? --
обратился сосед к санитарке.
-- Где? -- не понимая,
откликнулась та.
-- Там, внизу. Что там
с этим чокнутым, который выпрыгнул из
окна?
-- Да ничего
страшного. Упал на землю прямо на
куст роз. Не разбился. Хотя, наверно,
очень хотел, поскольку не впервые уже
пытается.
-- Но почему, почему? --
не выдержал Дмитрий.
-- Говорят, из-за жены.
Будто бы жена его бросила. Вот он и
решился на самоубийство. Но я лично не
верю. Кто сейчас будет убиваться из-за
любви? Разве что сумасшедший какой.
-- Говорят, он и был
сумасшедшим, -- встрял в разговор
сосед.
-- Скорее всего, --
предположила санитарка. -- Хотя, кто
его знает. Лежал-то он в терапии. А
впрочем, все может быть. Чужая душа
потемки. Раз хочет, пусть бьется. Но
только насмерть. А то бросается вниз
демонстративно, ища прощения, ломает
себе что-то, а потом лечи его. Нет, я бы
таких не спасала, и лечить бы не стала.
"Меня бы они
тоже не поняли", -- подумал
Дмитрий, а вслух заметил:
-- Но ведь так просто
не пытаются покончить с собой.
Наверно, были веские причины для
такого поступка.
-- Возможно. Но только
если он действительно из-за любви
бросился, то я лично не верю. Ну,
бросила жена. Ну и что! Стоит ли из-за
этого убиваться? Другую найдешь.
"Нет, они просто
не желают понимать. Если это не
укладывается в их привычные
представления, так значит, и неверно, и
невозможно. Все, что выходит за
пределы их ограниченного опыта, --
недостойно доверия!"
-- Но ведь он, наверно,
любил ее, любил, причем только ее, --
невольно воскликнул Дима.
-- Ну и что, --
равнодушно заметил сосед. -- Все равно
не стоит. Я бы ни за что не стал из-за
бабы бросаться насмерть.
"Ты бы, конечно,
не стал. Потому тебе и не понять",
-- подумал Дмитрий.
Санитарка уже
закончила уборку, но почему-то не
уходила. И хотя она уже высказала свое
отношение к произошедшему, но что-то,
видимо, удерживало ее, словно сказала
она не все или не то, что думала, а
может быть, не то, что хотела сказать.
-- А что почувствовали
бы вы, если бы кто-нибудь из-за вас
так? -- обратился к санитарке Дмитрий.
-- Из-за меня? --
удивилась девушка. И по тому, как она
спросила, было очевидно, что вопрос
показался ей комплиментом. -- Ну, я бы,
я...
Санитарка запнулась,
видимо, не зная что сказать.
-- Если бы из-за вас он
пожелал смерти, если бы вы своим
равнодушием подтолкнули его к такому
решению, -- настаивал Дмитрий, -- тогда,
наверно, вы бы иначе отнеслись к этому
человеку. Ведь вы, женщины, не цените
и не понимаете мужской любви. Для вас
это забава, игра самолюбия, не более.
Пока вы сами не полюбите, до тех пор
не поймете, почему человек предпочел
жизни смерть. Вы хотите, чтобы вас
любили, но не понимаете, с какой
страшной вещью играете; вы не верите
в отчаяние из-за любви, хотя желаете,
чтобы из-за вас погибали. Когда ради
женщины идут на смерть, это льстит их
самопредставлению. Вам не понять, что
движет самоубийцами, когда обманутые
и покинутые, они предпочитают умереть,
нежели жить без веры и любви. Или,
может быть, вы считаете, что лучше
убить свою жену, вместо того, чтобы
самому выбрасываться из окна?
-- Глупости вы
говорите, -- ответила санитарка и
покраснела.
-- Ну посудите сами,
зачем ему жить, когда все то лучшее,
ради чего он жил и во что верил,
оказалось обмануто и разбито. Чем
жить? Для чего вообще жить? -- все
более горячился Дмитрий,
подогреваемый воспоминаниями о
недавно пережитом во сне,
бессознательно пытаясь избавиться от
груза продолжающих терзать сомнений
и тревог.
Вдруг все замолчали.
Может быть, не знали, что сказать, а
может быть, не хотели говорить то, что
чувствовали. Пауза длилась долго, пока
раздавшийся звонок не позвал
санитарку в коридор. Она вышла, сосед
последовал за ней. Дмитрий опять
остался один на один со своими
мыслями.
"И почему я
раньше не думал об этом? Быть может,
это действительно выход из положения?
-- спросил Дмитрий себя, но тут же
почувствовал неприятие не только
вопроса, но и всю нелепость
возможного для себя ответа. -- На
самом деле, чем это не выход? -- не
унимался Дмитрий, зная, что это лишь
игра "в кошки-мышки" с
самим собой. -- Ведь она никогда не
поймет, что двигало мною, даже когда я
любил ее. Любил? А может быть,
люблю?"
И как только произнес
последнее слово, так ощутил, как болью
отозвались воспоминания о чувстве,
когда-то делавшем его счастливым.
Дмитрий поразился своему невольному
признанию, спохватился, но слово было
произнесено. Да и как можно было
скрыть очевидное?
"Да, люблю,
потому и мучаюсь, потому и возникают
эти мысли о спасительном
самоубийстве. Я хочу, чтобы она
вернулась и у нас было бы все как
прежде. Если кто-нибудь скажет, что это
невозможно, то стоит ли тогда жить,
когда не на что надеяться? Когда уходит
любовь, разве можно чем-то заполнить
образовавшуюся пустоту? Любовь
невозможно заменить ничем! Это все
равно что пытаться повторить
неповторимое. Вкусив однажды счастье
любви, я уже не могу представить, как
можно жить иначе, а главное -- чем
жить".
Дмитрий говорил это
себе и уже не чувствовал прежнего
отчаяния, а слово "любовь",
так часто произносимое, становилось
все больше и больше, заполняя
пространство внутри и вокруг него.
Возраставшее
желание любви постепенно уходило от
образа жены, оставляя след сожаления
и грусти; когда же видение измены
вновь вставало перед глазами, Дмитрия
охватывало желание мести. Все
