связанное с женой вызывало лишь
страстную потребность уничтожения и
самоуничтожения. Равнодушию не было
места.
Чтобы хоть как-то
отвлечься от грустных мыслей, Дмитрий
включил телевизор. С экрана на него
смотрело удивительно трогательное
женское лицо. Женщина что-то
говорила, и выражение ее глаз, весь ее
облик растворял его еще не остывшую
боль воспоминаний. Любопытство взяло
верх, и Дмитрий включил звук.
Женщина читала стихи.
Как не могу я не
любить,
Так не могу и
ненавидеть.
Хочу плохое позабыть,
Чтобы смогла тебя
увидеть.
Былого счастья не
вернуть,
Как не прийти мне с
покаяньем.
Хочу я навсегда
заснуть,
Назначив Там тебе
свиданье.
Пойми меня, как
можешь ты!
Пойми меня без
сожаленья!
Пойми и, может быть,
прости,
Отбросив всякие
сомненья.
Я вся твоя, я вся с
тобой,
Хотя сейчас меня нет
рядом.
Все искуплю любой
ценой,
Достойно встав под
твоим взглядом.
Будь выше злобы
торжества
И не поддайся чувству
мести, --
Ведь я во всем всегда
твоя,
Лишь упаси себя от
смерти!
-- Да что же это такое,
господи! -- в отчаянии воскликнул
Дмитрий, и резко выключил телевизор.
-- За что мне такие мучения? За что?!
Ему было плохо,
ужасно плохо -- как в далеком детстве
после родительского дня в пионерском
лагере, когда он был вынужден
оставаться один среди враждебно
настроенных к нему подростков,
которые видели в нем чужака только
лишь потому, что общим играм он
предпочитал казавшиеся всем
странными и непонятными уединенные
размышления. Единственным верным
другом были старые отцовские часы,
поскольку они всегда отвечали все тем
же тиканьем, разговаривая на
известном только им обоим языке,
понимая многое из того, что
окружающие люди понимать просто не
желали.
И как когда-то в
детстве, Дима решил спрятаться под
одеялом, скрывшись таким образом от
посторонних взглядов. Он накрылся с
головой и почувствовал, как темнота
проникает в него, делая частью
грозового облака, вобравшего грязные
пятна несправедливостей и обид, и
вот-вот готового разразиться слезами
любви и прощения, унося с собой
остатки страданий и бед. И словно
облегчение, струйки благодатного дождя
потекли по щекам, коснулись губ...
Дима долго и
безутешно плакал, пока, наконец,
окружающий холод равнодушия не
воссоздал из его слез ледяную скорлупу
одиночества.
-- Спишь?
Это был голос
Вольдемара.
-- Нет, не сплю.
-- Я тебе принес
кое-что поесть.
-- Спасибо.
-- Кушай на здоровье.
Но Дмитрию было не
до еды -- другие мысли, иные чувства и
переживания заполняли его внутреннее
пространство. Волновало только одно:
как жить без веры и без любви?
Заметив следы слез
на лице друга, Володя спросил:
-- Что-нибудь
случилось?
-- Ничего, -- ответил
Дмитрий и, помолчав, сказал. -- Знаешь,
Вольдемар, я долго думал о том, что ты
мне сказал. Неужели действительно
деньги тебе дороже и ты предпочтешь
выгодную сделку, вместо того чтобы
поухаживать за больным другом? Ведь у
меня никого ближе тебя нет!
Володя не ответил.
Они долго молчали,
пока, наконец, Дима не решился
спросить о главном.
-- Ты попросил жену,
чтобы она дала возможность дочери
навестила меня?
Вольдемар еле
слышно буркнул:
-- Ну, просил.
-- И что же она
ответила?
-- Сказала, что ребенка
не даст и что у дочери твоей новый папа.
-- Но ведь Ляля...
-- Что Ляля, -- грубо
перебил Вольдемар. -- Она живет с
матерью, и та не собирается никому
отдавать свою дочь. А тебе супруга
просила передать, чтобы ты больше ее
не беспокоил; жили без тебя, проживут и
дальше. И дочку воспитают без тебя.
-- Как это? -- Дмитрий
почувствовал, как внутри все
задрожало.
-- А так.
-- Ты сам
разговаривал с дочерью? -- теряя
последние остатки самообладания,
спросил Дмитрий.
-- Разговаривал.
-- И что?
-- Когда я рассказал ей
о тебе, то она сказала дословно
следующее: "Мы папу не
любим". Вот так. Ну а потом
заторопилась, сказала, что ей некогда,
потому что ее ждет папа Леня.
Вновь наступила
мучительная пауза.
-- Кто это, папа Леня?
-- не выдержал Дмитрий.
-- Наверно, очередной
ухажер твоей жены, -- ответил
Вольдемар.
Дима почувствовал,
что уже не в состоянии о чем-либо
спрашивать. Наверно, это известие и
была последняя капля терпения, о
которой он думал со страхом.
Оцепенев от боли,
Дмитрий лежал и глядел в потолок.
Вольдемар понимающе молчал.
"Почему, почему
они не дают мне дочь? -- обращаясь
неизвестно к кому, говорил про себя
Дмитрий. -- Разве я не люблю ее и не
заботился о ней? Разве я плохой отец?
Зачем они лгут, зачем клевещут на
меня? Неужели они не понимают, что на
неправде ничего основательного
построить нельзя? Ведь я учу дочь быть
честной и справедливой. Но может быть,
именно это им и не нравится? Что же
мне делать? Они лишают меня
возможности воспитывать дочь и даже
видеться с нею, то есть фактически не
дают любить своего ребенка. Неужели
же они не понимают, что клеветой
ничего не добьются, что правда рано или
поздно обнаружит себя? Ведь они не
могут не понимать, что творят зло. Они
знают, что неправы, но полагают, что
останутся безнаказанными. Наверно,
просто не понимают, что нравственный
закон осуществится с неизбежностью
по отношению ко всем, кто его
нарушает, независимо от того, верят в
его силу или нет.
Что же мне делать с
этими людьми? Впрочем, на них мне
наплевать, ведь глупого никогда не
разубедишь в его глупости. Но они
творят зло, фактически растлевая еще
незрелое сознание моей дочери. Что же
делать? Молча взирать на творящееся
зло или восстать против
несправедливости? Ведь меня хотят
лишить ребенка, а его -- моей любви!
Как разорвать порочный круг, в котором
дочь повторяет судьбу своей одинокой
матери? Казалось бы, проще всего
успокоиться и оставить все как есть. Но
смирению ни я, ни дочь не найдем
оправдания, и всю последующую жизнь
я буду мучиться тем, что однажды умыл
руки. Ведь если лет через десять дочь
спросит, почему я не дал ей того, что
мог и хотел дать, а я начну объяснять,
будто глупо было бороться, -- она будет
права, если упрекнет меня в
неискренности, раз я не отстаивал свое
право на любовь. Умыть руки,
оказывается, не так-то просто, ведь тем
самым я принимаю всю
ответственность за то бездействие и
фактическое пособничество злу,
которое будет осуществляться с моего
молчаливого несогласия. Ведь это
означает бросить в опасности того, кого
я могу и должен спасти! Оставить все
как есть нельзя, но и в открытом
противоборстве вряд ли одержу победу.
Насилие не даст желаемого результата!
К тому же, в этой войне я не выйду
победителем, поскольку не смогу
унизиться до тех средств, которые
используют мои противники. Им победа
важна любой ценой -- мне нет! Как
можно одержать верх над тем, для кого
все средства хороши? Но стоит ли
делать вид, что не замечаешь коварства
своих врагов, когда они готовятся
обмануть тебя? Если я захочу победить,
то, очевидно, буду должен бороться теми
же недостойными средствами, а может
быть, и худшими. Но если я до этого
опущусь, то чего будет стоить моя
победа? И буду ли я достоин любви
дочери, став таким же, как те люди,
которые не пускают ребенка к тяжело
больному отцу. Получается, что и
победить невозможно, и смириться
нельзя. Но почему я не могу победить,
почему не могу смириться и почему
должен нести этот крест? Ответ может
быть только один: я не могу иначе! Не
могу стать другим, а потому вынужден
быть собой! А это и труднее, и легче, чем
быть чужим самому себе".
Вольдемар не
выдержал и, посмотрев на часы, сказал:
-- Мне пора.
Дмитрий не ответил,
продолжая недвижно лежать,
уставившись в потолок.
Вольдемар собрал
вещи в сумку и вышел из палаты.
Дмитрию казалось,
что внутри него безраздельно
господствует космический холод,
умерщвляющий все живое. Этот холод
заставлял неметь пальцы рук и ног,
пробираясь все дальше и глубже,
проникая до самых отдаленных уголков
души. По опыту Дмитрий знал, что
единственным спасением от этой
сковывающей все существо стужи могут
служить только слезы. И он заплакал.
Сначала молча, а потом все более и
более освобождая свой страх,
негодование и ненависть к тем, кто
презрел нормы морали, являющиеся
единственным основанием
взаимопонимания между людьми.
Он плакал, но никто не
видел его слез. И чем более плакал, тем
более на место ненависти и боли
приходило отчаяние. Дмитрий
чувствовал, что теряет веру в людей, и
не мог объяснить, как и почему так
случилось, что место любви заполнила
ненависть.
"Жена не могла
не понимать, какие страдания причинят
мне ее слова. Разве моя любовь
пробудила в ней только желание мести?
Но за что она мстит мне? За свои
несбывшиеся мечты? А может быть,
таким образом она мстит своему отцу
за то, что он бросил ее в детстве?"
Ответа Дмитрий не
находил, а отчаяние все более набирало
силу. Казалось, еще немного, и пальцы
рук соскользнут с последнего выступа
надежды, за который он продолжал
держаться, и ничто уже не помешает
сорваться в пропасть безверия.
Лишь несколько дней
назад все представлялось таким
надежным и прочным: впереди блистала
радужная перспектива, была вера в
собственные силы и необходимость того
дела, которым он занимался, были
друзья, коллеги, жена, дочь, любимая
работа, здоровье и молодость, будущее
казалось светлым и радостным, а
грядущее не внушало ни малейшего
опасения. И пусть он еще не нашел
своего пути, но впереди была вся жизнь,
и каждый год сулил огромные
возможности. Дмитрий верил в свою
счастливую судьбу, но оказался
абсолютно беззащитным перед
подкараулившей его смертью, сполна
вкусив весь трагизм человеческой
жизни. Радужные перспективы
рассыпались в прах, будущее было
непредсказуемым, и он уже не мог
строить никаких планов, зная по опыту,
что невозможно предугадать, что
именно произойдет в следующее
мгновение.
Не во что было верить
и некому было доверять, если даже
самые близкие друзья сомневались в
его искренности. Дмитрий был покинут
всеми. Жизнь теряла последние остатки
смысла, который раньше хоть как-то
наполнял радостью проживаемые дни.
Дмитрий мог умереть, но почему-то не
умер. А может быть, было бы лучше,
если бы умер? В его теперешней жизни
не было смысла. Если раньше Дмитрий
находил утешение в иллюзиях, то теперь
был лишен даже этого. Последняя
соломинка выскальзывала из рук.
Сам не зная почему,
Дмитрий взял со стола принесенную
Марией книгу, и чтобы хоть чем-нибудь
заполнить мертвящую пустоту отчаяния,
начал читать в первом попавшемся на
глаза месте.
