Дмитрий с силой
захлопнул книгу. Но чуть погодя вновь
открыл и с отвращением и злостью стал
читать.
Не можем жить мы
без обмана,
Ложь стала нам как
естество,
И не спастись уж от
капкана
Самообмана своего.
Стремимся вроде к
чистоте мы
И к справедливости во
всем,
Но совладать в нас
нету силы
С грехопаденья
торжеством.
Вот так и мечемся
повсюду --
Меж святостью и тем
грехом,
В чем виноваты друг
пред другом,
Но прежде все же пред
Творцом.
И нас ничто не
успокоит --
Ни счастья радость, ни
любовь.
Вся наша жизнь гроша
не стоит,
Мы падать будем
вновь и вновь.
И только мягкая
могила
Заставит страсти
обуздать,
Понять, что в вере
наша сила,
И с этим знаньем
мудрым стать...
Дима с силой швырнул
книгу на пол.
"Как мне все
надоели! Это просто невыносимо! Я
ненавижу всех, и все ненавидят меня! Я
всем чужой, и все вокруг чужие! Мне
никто не верит. Никто не хочет мне
помочь. Нет, я этого не вынесу! Никогда
прежде я не был так одинок, и никогда
раньше мне не приходилось испытывать
таких физических и душевных мук! Вряд
ли кому-либо было хуже! Я не могу найти
спасения ни в чем, словно все
совершенные мною на протяжении
жизни грехи навалились
одновременно".
Больше всего на свете
Дмитрий желал сейчас успокоения и
веры. Но ни того, ни другого не находил.
А главное, не знал где искать.
Ничто не могло
сравниться с той раздирающей болью
отчаяния, которая овладевала
Дмитрием, когда он задумывался о
будущем или вспоминал прошедшую
жизнь, каждый раз удивляясь, что все
воспоминания были лишь о том, как и
кого он любил.
Дмитрий лежал с
закрытыми глазами, вспоминая то
чувство к родителям, которое своей
первозданностью и непонятостью
запечатлелось в памяти стоном детских
беспричинных слез. Он вспоминал эти
слезы и чувствовал, как его девочка,
так же как и он когда-то в детстве,
нуждается в любви, -- в любви, в которой
все понимание без слов, которая есть
только взгляд и распирающая грудь
радость, позволяющая взлететь.
"Неужели моя
дочь никогда не ощутит этого
неслышного созвучия чувств? Неужели в
ее памяти не останется
печально-радостного переживания
грусти, которым впоследствии она будет
сверять все свои увлечения и
желания?"
От этого болью
пронзившего чувства Дмитрий открыл
глаза.
"Нет, не могу.
Неужели всего этого не будет или,
вернее, не будет меня и моей любви --
той давней детской тоски, и уже моя
дочь, которой я хотел подарить все то,
что не сполна испытал сам, останется
без любви, как и я когда-то? Нет, это
невыносимо! Почему, почему они не
позволяют дочери приехать? Ведь это
бесчеловечно! Как же мне любить их,
когда они творят такое, если только
злоба живет в их душах, как не
испытывать ненависть к тем, кто
лишает меня и мою дочь любви?"
И только Дмитрий
почувствовал, как то единственное, что
еще удерживало от падения в пропасть,
начало уходить из-под ног, отчаяние
стало сменяться абсолютным
безразличием к собственной участи.
Все, во что он раньше верил, что дарило
свет надежды и радость каждого дня,
тишину покоя и целительную силу любви
-- все это сметал смерч ненависти,
несущий боль и отчаяние. Если раньше,
когда вера жила в душе, казалось, что
все управляется Провидением, и Оно
придает жизни смысл и надежду, озаряя
светом благодати, то теперь жизнь
выглядела как одно большое несчастье,
и происходящее с ним и вокруг него
Дмитрий начинал оценивать
апокалипсически. Тепло и свет
сменялись холодом, в котором умирали
надежды и последние остатки веры.
Казалось, он медленно срывается в
бездонную пропасть, а впереди уже не
будет никакого спасительного выступа,
за который можно было бы ухватиться.
Контраст недавнего
прошлого и настоящего был настолько
разителен, что, с одной стороны, это
еще больше подталкивало к отчаянной
мысли, а с другой, заставляло все
сильнее цепляться за ускользающий
краешек веры. Но самое главное,
Дмитрий не мог понять, за что такое
страдание уготовано именно ему, чем он
заслужил это несчастье, почему
последнюю любовь -- любовь к дочери --
у него отнимали, оставляя в полном
одиночестве, один на один со смертью.
Дмитрий не знал, как
справиться с этой нарастающей болью.
Единственное, что согревало и
сохраняло желание жить, была мысль о
дочери, чувство любви к ней. Но теперь у
него отбирали и эту последнюю надежду,
а вместе с ней веру в то, что на земле
существует справедливость, и Бог,
который есть Любовь.
В дочери он видел
возможность создать плоть от плоти
своей идеальную женщину -- свою
давнюю сказочную мечту, которая была
чище и выше всего окружающего.
Истоки этого чувства отыскать было
невозможно. Любовь к дочери помогала
Дмитрию верить, что он кому-то нужен, и
жизнь его не напрасна. Сознание того,
что в нем нуждаются, давало силы жить.
Любовь к дочери была верой в добро,
которое пусть не господствует, но хотя
бы иногда побеждает, несмотря на
закон личной выгоды, подчиняющий
себе людей. Теперь же у него отбирали
последнюю веру, оставляя ни с чем.
Пустота заполнялась болью и
ненавистью. Но самое главное --
Дмитрий не мог ответить на вопрос,
Почему, Чем он заслужил такую участь.
Дмитрий был влюблен
в свою дочь страстно и самозабвенно.
Она была его любовью во всей своей
полноте и непосредственности,
смелости и чистоте, безо всяких страхов
и мыслей. Это не была любовь к
какой-то конкретной женщине и даже не
любовь к себе самому, а непонятное
чувство, которое наполняло все его
существо, заставляя жить и, среди
совершаемых грехов, делать добрые
дела -- бессмысленные благородные
поступки, которые никогда не приносили
выгоды, но давали гораздо большее --
необъяснимую радость, стоившую всех
возможных выгод и благ. И чем
б?льшими были материальные потери в
таких поступках, которые казались
посторонним необъяснимыми и
глупыми, тем больше Дмитрий
испытывал чувство радости от
сотворенного им добра. И хотя иногда
приходилось жестоко расплачиваться за
эти проявления благородства, почему-то
он никогда не сожалел о содеянном.
"У меня не было и
никогда не будет ничего подобного,
потому что такая любовь возможна
только между дочерью и отцом. Но как
мне справиться с этим невыносимым
страданием? Как?! Нет, я не выдержу!
Это выше моих сил! Я готов убить
кого-нибудь из тех, кто причиняет мне
невыносимые муки, лишая меня любви.
Но они далеко, и я бессилен что-либо
сделать. Но как, как избавиться от этих
мучений? Это выше моих сил! За что мне
такое наказание? Почему всемогущий
Бог допускает такую несправедливость?
Ведь я так мечтал о ребенке, любил его
еще неродившегося, задолго до моего
знакомства с женой! Почему же у меня
отбирают последнюю надежду на
счастье?"
Дмитрий чувствовал,
как ненависть все более замутняет
сознание и подчиняет его волю,
разжигая желание заглушить
мучительную боль, причинив боль
другому существу. И хотя он был
убежден, что зло в ответ порождает
только зло, однако в данный момент
жаждал убийства. Он желал любви,
считал любовь единственно верным
средством решения всех проблем. Но
сейчас ему хотелось родить смерть.
"Нет выхода, --
подумал Дмитрий, но тут же возразил
себе: -- Нет, выход есть! Как же я забыл
о нем?! Всегда есть запасной выход!
Надо прекратить эти невыносимые
страдания. И в данной ситуации этот
выход для меня единственно
возможный".
Смерть, всегда
казавшаяся далекой, теперь не только
не страшила, но представлялась
единственно возможным средством
унять непереносимую боль. Дмитрий не
видел смысла жить, поскольку был
лишен надежды и веры, которые
заключались для него в любви к дочери.
"А есть ли бог?
Если он существует, то как допускает
такую несправедливость? А если его
нет, тогда и бояться нечего!"
В бумажнике лежало
бритвенное лезвие. Другого средства
покончить с собой не было.
"Зачем жить, если
нет того, ради чего живешь, -- уже
совершенно спокойно подумал Дмитрий.
-- Воспользоваться случаем и
перерезать себе вены. Это будет
последняя ночь моего страдания и
одиночества. Другого более удобного
момента может не представиться. Лишь
под утро обнаружат лужу крови. И ни к
чему будет операция. Зачем лечить ноги,
если я не хочу жить".
Никогда прежде он не
был так одинок. Никогда раньше
отчаяние не подступало так близко.
Впервые в жизни он желал собственной
смерти. И хотя понимал, что это бегство
и проявление слабости, но другого
выхода не находил. Зачем, к чему все
эти тревоги и волнения, когда за гранью
смерти нет ничего, кроме покоя.
Дмитрий еще раз с
облегчением подумал о смерти, но
представить ее так и не смог. Страха не
было -- лишь отчаяние и полное
безразличие к возможному исходу.
Господствующий в душе смерч волнений
от неразрешимых проблем охватил все
его существо, и Дмитрий почувствовал,
что вырваться из этого круговорота у
него нет сил. Он искал спасения,
облегчения своих страданий, что,
наверно, делал бы каждый человек в его
положении. Но не находил. Проще всего
было расслабиться и смириться с
собственной участью, но Дмитрия,
почему-то, не покидала надежда
освободиться из этого капкана, который
он сам для себя сотворил.
Неожиданно в палату
вошла Мария. В руках она держала
шприц и ватку.
Не говоря ни слова,
Дмитрий повернулся на бок и
приготовился почувствовать облегчение
от той маленькой боли, которая должна
была проникнуть в него, почему-то
подумав: "Разве спасение может
быть болью?"
Укол был такой
искусный, что Дмитрий почти ничего не
ощутил. Разочарованный, он взглянул на
медсестру, и та замерла под его
вопрошающим взглядом.
-- Я сделала вам
больно?
-- Нет, -- отстраненно
ответил Дмитрий.
-- С вами что-то
случилось? -- с неподдельным участием
спросила Мария.
-- Ничего. Просто
видел сон.
-- И что же вам
снилось?
-- Жена.
По тому, как Дмитрий
произнес это слово, медсестра поняла,
что лучше ни о чем не расспрашивать.
Дмитрий лежал и
чувствовал, как укол освобождает его от
физической боли, отдавая всецело
нестерпимым душевным мукам.
-- Что вам еще? --
грубо спросил Дмитрий.
-- Мне нужно
подготовить вас к операции, -- спокойно
ответила Мария.
-- А когда операция?
-- Завтра. Дело в том,
что перенесли выходные, и поэтому
нужно успеть сделать операцию до того,
как начнутся праздники.
-- А зачем делать
операцию?
-- Чтобы вы
поправились.
-- А зачем
поправляться?
Вопрос застал
медсестру врасплох, и она с
недоумением посмотрела на Дмитрия.
-- Как это зачем?
Чтобы вернуться домой к своей семье,
где, наверно, вас ждут жена и дети.
-- А если никто меня не
ждет, что тогда?
-- Такого не бывает.
Кто-то вас обязательно ждет. Есть же у
вас родные или просто близкие люди?
-- Есть. Но если честно
-- я всем чужой.
-- Как это чужой?
-- А вот как. Я лежу
здесь уже неделю, а ко мне никто из
родных не приехал, и даже не
поинтересовались, где я и что со мной.
-- А жена? Дети у вас
есть?
-- Да. Но жена
отказывается приехать, и даже дать
привезти ребенка.
-- Почему? Разве она
вас не любит?
-- Похоже, что нет.
-- Что же между вами
произошло?
Дмитрий испытывал
неодолимое желание поделиться с
кем-то своей болью, но Мария была
абсолютно чужой ему человек, и потому
он не считал возможным взваливать на
нее весь груз своих страданий и слез.
-- Прежде всего не
волнуйтесь, -- удивительно участливо
произнесла медсестра и улыбнулась. --
Все будет хорошо, только не думайте о
плохом.
-- Не так-то это легко,
-- заметил Дмитрий.
-- А вот если будете
думать, то и будет плохо, --
по-матерински посоветовала Мария, и
двумя теплыми ладонями нежно
погладила Диму по лицу.
Неожиданное и
удивительно трогательное
прикосновение поразило Дмитрия,
отчего он невольно сразу весь
расслабился и почувствовал
необыкновенный покой. Прежде с ним
так никто не обращался. Никто и
никогда. Дмитрий чуть не заплакал,
настолько непосредственность касания
и то, как Мария посмотрела ему в глаза,
тронули его до глубины души.
"Ну почему,
почему никто прежде со мной так не
обращался? Никто, даже мать", -- с
горечью подумал Дмитрий.
Мария была тем типом
женщины, которую он всегда хотел
видеть своей женой или матерью. Но
почему-то такие женщины всегда
предпочитали выходить замуж за других.
-- Вам, наверно,
тяжело все время лежать в одном
положении, -- сказала Мария. -- Снимите
рубашку, я протру вам спину.
Дмитрия удивило
такое участие, но без лишних слов он
снял рубашку. Мария смочила ватку в
какой-то жидкости и плавными
движениями стала протирать Дмитрию
спину. От того, как она это делала, он
испытывал удивительное облегчение.
Казалось, Мария гладила его. Касания
рук медсестры были удивительно
нежными.
Вдруг Дима ощутил
пронзительность прихода давно
забытого чувства, которое привело его в
состояние онемения, заставив
задержать дыхание и замереть. От
волнения он содрогнулся, и сразу же
мурашки пробежали по телу. Пытаясь
понять свои переживания, Дмитрий в
который раз ощутил безуспешность
попытки выразить словами то, что жило
лишь чувством.
Он как-то сразу
позабыл о своих страхах, целиком
доверившись этой вдруг переставшей
быть чужой женщине. Не различая
ничего, кроме теплых рук Марии на
своей коже, почувствовал, как от
неожиданной и нежданной ласки тает
ледяная скорлупа его одиночества.
Дмитрий испытал неодолимое желание
превратиться в пар и подняться ввысь,
чтобы плакать, плакать каплями дождя,
целуя чьи-то незнакомые лица, и
любить, любить, любить...
-- Как это случилось? --
спросила Мария и взглядом указала на
перевязанные бинтами ноги Дмитрия.
-- Мотоциклист сбил.
-- Ты его простил?
Этот вопрос показался
Диме неожиданным.
-- Не знаю.
-- А ты прости. И сразу
станет легче.
-- В душе-то я его давно
простил, и нет у меня на него никакого
зла, -- попытался объяснить Дмитрий. --
Но дело в том, что он поступает
нечестно, отказываясь от ранее
сделанного признания в собственной
вине.
-- Значит, на самом
деле ты его не простил, -- заключила
Мария.
-- Конечно, нет. Ведь в
результате я потерял все: здоровье,
работу, семью.
-- А ты все же прости
их: и мотоциклиста, и жену. Поверь, это
нужно прежде всего тебе самому. Ведь
именно тебе сейчас хуже всех.
