добро. Что плохого, когда все отдают в
общую копилку заработанное и получают
оттуда сколько им необходимо.
-- Но согласитесь,
неизбежно возникает проблема: как
равных сохранить неодинаковыми, и как
умерить потребности, которые могут
быть безмерными?
-- Нет никакой
неправильности в христианских идеях.
Но воплотить их, видимо, не
представляется возможным на уровне
человечества в целом. Поэтому
возникает вывод: все кардинальные
изменения возможны исключительно на
индивидуальном уровне. А всякие
революции -- всего лишь попытки
восстановить баланс справедливости.
Но человеческую природу не
переделаешь. Станут ли люди добрее,
если дать им то, что они хотят? Нет. Так
что дело не в условиях и
обстоятельствах, а в самой природе
человека. Если и существует какая-то
цель в развитии Земли, то она
заключена скорее в душе отдельного
индивида, нежели в прогрессе
цивилизации. Человечество в целом
катится в пропасть, но каждый вправе
сам определять, по пути ли ему с
человечеством.
-- Но разве не могут
люди ошибаться или заблуждаться?
-- Когда говорят, что
народ ошибся, то ошибаются именно те,
кто так считает. Потому что только
говорящий подобное определенно не
знает людей, о которых он такого
мнения. Люди не настолько глупы в
своей массе, и они совсем не быдло.
Да, они охотно принимают ложь и
соглашаются с ней, предпочитая
пребывать в заблуждении и заниматься
самообманом лишь для того, чтобы не
совершать коренных изменений
привычного образа жизни. Не потому ли
так трудно отказаться от того, во что
человек действительно верит? Тот, кто
пытается построить фундамент новой
веры на развалинах старой, просто
неумный человек. Ему никогда не
поверят, если он развенчал то, что для
людей было святым. Вера может быть
только однажды. Потому-то Иисус не
разубеждал людей и не отрицал прежних
установлений. Он лишь объяснял
скрытую за ритуалами суть, доказывая,
что не человек для субботы, но суббота
для человека. Выступая не против
буквы, но за дух закона, Христос ничего
не убавил от прежних верований, а лишь
провозгласил новую заповедь,
вобравшую в себя десять заповедей
старого завета.
-- Но все же люди
предпочли Варавву, обрекая Иисуса на
смерть.
-- Да, это так. И тайна
сия сокрыта в глубине веков. Люди не
изменились, а значит, и сегодня те, кто
стремится уподобиться Христу, будут
подвергнуты той же участи. Они и сейчас
смело пойдут на смерть ради торжества
своих идей. Весь вопрос в том, почему
люди избавились от Христа.
-- И почему, как вы
думаете?
-- Слишком уж много
нового и непривычного он требовал.
Если предки жили по закону "око
за око, зуб за зуб", то прощать
врагов своих и благословлять
проклинающих казалось немыслимым.
Да ведь и сейчас точно так же люди
требуют смертной казни насильникам и
убийцам, не желая понять и простить.
-- Так, может быть, это
просто невыполнимо -- отдать тому, кто
захочет судиться с тобой, все вплоть до
нижней рубахи?
-- Иисус хотел
показать, что людям по силам то, что он
доказывал своей жизнью, подтвердив
смертью на кресте. Пророков убивают
не за их слова, а за их дела.
-- Но почему люди
все-таки предпочли Варавву, если Иисус
был благой проповедник?
-- Возможно, потому
что был чужой. Он и не скрывал этого,
когда говорил, что не от мира сего.
-- Но ведь многие
знали его как сына плотника Иосифа,
знали его мать и братьев. К тому же,
ждали и приветствовали как мессию. Не
так ли?
-- Так. Но что мы
знаем сверх того, что Варавва был
разбойник? По всей видимости, он
говорил понятные вещи и призывал к
реальным делам, в то время как Иисус
был непонятен для многих, говорил
притчами и вообще вел себя довольно
странно, предлагая неожиданные
ответы на, казалось бы, простые
вопросы. Даже ученики не всегда его
понимали. Ну, скажи, оглядываясь на
сегодняшний день, кого предпочтут
люди: того, кто им красиво лжет,
обещая понятные, но невыполнимые
вещи, или того, кто говорит суровую
горькую правду, призывая к
долготерпению и страданию?
-- Да, результаты
выборов показывают, что демагоги, как
правило, берут верх.
-- Вот то-то и оно. Люди
принимают правду лишь как
спасительный плотик, хватаясь за нее,
как утопающий хватается за соломинку.
Большинство привычно живет
самообманом, потому что так проще и
легче. Человек верит, когда вынужден
верить. Вера -- тот же самообман, даже
некое насилие над собой, когда нужно
принимать и выполнять нечто, еще не
ставшее собственным убеждением. Не
потому ли люди в большей степени
лицемерят, когда говорят
"верую", даже когда
совершают нечто во имя веры? Лично
мне кажется, что когда человек верит,
он все равно терзается сомнениями,
потому что вера и сомнения
неразделимы. И если это не твое, если
это еще пока не стало твоим, то это
чужое. Люди справедливо требуют
доказательств, они естественным
образом не доверяют чужим, ибо всякое
привносимое знание есть отчасти
внушение. А психика устроена таким
образом, что она защищается от
вторжения извне, как организм от
внедрения всего чужеродного, которое
может оказаться губительным для
человека. Убедиться, что чужое знание
не во вред, можно только через опыт
или через доказательства.
-- А вы сами, Леонид
Григорьевич, верите в Бога?
-- Видишь ли, при всех
различиях есть нечто главное, что
признается всеми религиями. Бог везде
и во всем. Но приобщиться к нему
возможно лишь при определенном
состоянии духа, которое достигается
через любовь. Только проникшись
любовью, можно стать свободным. Но
если бы все было так просто, то все бы
верили. Но мудрецов немного, и они, как
правило, оказываются ненужными
обществу, становясь чужими среди
своих. Сколько они ни призывают,
сколько ни пытаются вразумить людей,
мало кого их слова убеждают. Истина,
как и крест -- не для всех! Скажи, кто
добровольно примет распятие за других,
и при этом простит своих мучителей,
лишь бы доказать людям, что они
неправы? Единицы! Их не понимают и
отвергают, чтобы потом возвысить и,
сделав своими богами, оставить таким
же далекими, непонятными и чужими,
какими они были при жизни. И с тем же
безразличием, с каким их подвергали
осуждению и остракизму живыми, им
будут поклоняться умершим, а злобная
страсть негодования и неприятия
превратится в восторг обожания и
почитания.
-- А мне кажется, что
мудрец не тот, кто знает, как надо жить,
а тот, кто живет, как знает! Он
понимает, что ничего изменить
невозможно, и потому лишь молча
наблюдает. Молчание -- великая сила!
Мудрец понимает многое, и потому
немногие понимают его.
-- Хорошо сказано.
Однако мне пора. Заговорились мы с
тобой. Ну да не в последний раз
видимся. Поправляйся и заходи в гости.
Пока.
Улыбнувшись и махнув
на прощание рукой, Леонид Григорьевич
вышел из палаты.
-- Что тебе врач
сказал? -- спросил Дмитрий у Жени,
увидев, что рука его забинтованная
лежит на перевязи.
-- Сказал, что
инвалидность дадут.
-- Ну и как же ты
будешь жить?
-- А как жил, так и буду
жить. Ничего страшного не произошло.
Наверно, не смогу двигать рукой. Хотя,
при моей работе...
-- А кем ты работаешь?
-- Сантехником.
Дмитрий удивился:
неужели с таким интеллектом Женя не
смог найти более достойную работу?
-- Ну да ничего, жена
прокормит. Она у меня работящая.
-- А ты, Саня, как жить
собираешься? -- обратился Дмитрий к
постоянному гостю.
-- Сказали, что нога
навсегда останется короче, да и
хромать буду. Пол мужика тоже мужик.
Баба у меня хорошая, не бросит меня
одного. А ты-то сам, как один будешь?
-- Пока не знаю.
Чувствую только, что произошедшее не
случайно, и это очень важный поворот в
моей судьбе. Нужно понять смысл
случившегося и использовать во благо.
В палату зашел Илья и
присел на стул рядом с кроватью
Дмитрия.
-- Пожрать, что ли? --
позевывая, сказал Женя. -- А то скучно
чего-то.
-- Я вот тут голодал по
совету врачей, так не знал, чем
заняться, -- заметил Александр
Иванович. -- Привык все время думать о
еде: что приготовить да где купить. То
деньги, то магазин, то плита. Так время
и проходит. А чем еще заниматься-то?
Ведь обычно позавтракал -- нужно об
обеде думать, пообедал -- пора к ужину
готовиться.
-- Что вы все о еде, да
о деньгах, -- сказал Дмитрий. -- Словно
нет ничего в жизни акромя магазина.
Давайте поговорим о чем-нибудь
вечном.
-- Это еще о чем? --
удивился Саша.
-- Например, о смерти.
-- А чего о ней
говорить? Когда смерть придет, тогда и
помирать будем.
-- А ты в вечную жизнь
веришь?
-- Пока своими
глазами не увижу, не поверю. Сейчас
никому верить нельзя.
-- Недавно по
телевизору фильм про хилеров
показывали, как они одними руками
безболезненные операции людям
делают.
-- Мало ли что по
телевизору показывают. Пока сам не
потрогаю, не поверю.
-- А чему ты вообще
можешь поверить?
-- Только тому, что сам
лично пережил, и ничему больше.
-- Ну, а в то, что
Страшный Суд будет, веришь?
-- Верю.
-- Но ведь этого еще не
произошло?
-- Я слышал, что
открыли новую комету, которая якобы
непременно упадет на Землю. Может,
это и есть Страшный Суд?
-- Так, похоже,
заслужили, чтобы нас судили, -- заметил
Александр Иванович. -- Слишком уж
много зла натворили и продолжаем
творить, никак остановиться не можем.
Сами себя губим.
-- А ежели неминуема
катастрофа, так хоть пожить остаток
всласть.
-- Суд уже идет, и
каждый человек сам судит себя,
выбирая праведную или греховную
жизнь, -- заключил Дмитрий.
-- Я вот читал в Библии,
-- вмешался Женя, -- что после
Страшного Суда на Земле будет
оставлено всего сто сорок четыре
тысячи человек.
-- А сам ты как
думаешь, наберется из
пятимиллиардного населения сто сорок
четыре наиболее достойных?
-- Может, и наберется,
вот только среди моих знакомых таких
нет. Да и сам я вряд ли попаду в их
число. -- Женя горько усмехнулся. --
Грехов за мной водится немало, да и не
верю я в спасение.
-- Ну, а ты, Саша, как
считаешь, -- обратился Дмитрий к
собрату по несчастью. -- Попадешь ты в
число избранных?
-- Куда мне. Прожить
бы по-человечески то, что осталось;
большего и не хочу.
-- А вот я бы еще
пожил. Да не одну жизнь, а несколько, --
сказал Борис. -- А то не успел достичь
того, чего хотел. Жизнь больно коротка.
-- Если не успеваешь
делать главное каждый день, то и
никакой жизни не хватит, -- заметил
Дмитрий.
-- Если бы мы жили не
семьдесят, а, к примеру, семьсот лет, то
и ощущение жизни было бы иное, --
возразил Боря. -- Мне кажется, что сила
наших переживаний обратно
пропорциональна количеству
отпущенного времени. То есть чем
короче жизнь, тем ее ощущение острее.
А если жить вечно, то, я полагаю,
никакой радости в ней не будет.
-- Эту бы сил хватило
дожить, не до вечной, -- сказал Саша,
усмехнувшись.
-- А какая она -- вечная
жизнь? Ведь она может оказаться
отнюдь не такой радостной, как мы ее
себе представляем.
-- Страшнее нашей
жизни ничего нет.
-- Нет, я уверен, что та
жизнь будет лучше.
-- А я лично не хочу
спасаться, -- заметил Женя. -- Не нужна
мне вечная жизнь. Умру -- и конец. А
все, что ты говоришь, чистейшей воды
выдумка.
-- Но неужели ты не
чувствуешь своего прошлого? Ведь ты --
это не только твое тело!
Женя промолчал.
-- Неужели никто не
хочет жить вечно? -- с изумлением
спросил Дмитрий.
-- Лично мне как-то не
хочется, -- сказал Саша. -- Да и что это
будет за вечная жизнь такая? Если,
скажем, она до невероятности приятная,
как если с бабой переспать или в бане
попариться, или пива с раками выпить,
так ведь слишком хорошо -- тоже плохо.
Ежели представить одни нескончаемые
радости, то худо становится. По мне,
лучше пусть все будет как есть. Вот
приеду домой, зарежу кабанчика,
достану первача, вот и будет мне
радость. А с утра похмелье тоже
неплохо, хоть и голова болит. Но зато и
насмеешься, и поплачешь, и морду
набьют, и нацелуешься. Нет, по мне,
лучше эту жизнь прожить уж как
придется, но чтобы обязательно был ей
конец. Иначе как-то не по себе
становится. Вот помру -- и успокоюсь. А
пока гуляй душа!..
-- Неужели тебе не
хочется жить лучше? -- искренне
удивился Дмитрий.
-- А зачем лучше, когда
мне и так хорошо. Все у меня есть: и
корова, и две свиньи, и огород, и баба
хозяйка хорошая, и дети. Чего еще
надо?
Дмитрия смутили
незамысловатые ответы Саши, его
полное довольство жизнью и собой. И
трудно было упрекнуть его в
неискренности, поскольку он абсолютно
не стремился казаться лучше, чем был
на самом деле.
-- А разве ты не хотел
бы жить без слез, без боли и без тоски?
-- Нет, конечно.
-- Почему, конечно?
-- Потому что тогда бы
я не почувствовал радости.
В отличие от Саши,
Дима никогда не находил покоя, все
время что-то искал, стремясь
бесконечно к улучшению и никогда не
бывая довольным самим собой.
-- Но ведь, как
говорится, не хлебом единым жив
человек. Ты в Бога-то веруешь? --
решился спросить Дмитрий, хотя
чувствовал неоспоримое преимущество
этого простого деревенского парня
перед терзающимся вечными
сомнениями интеллигентом.
-- Крещеный. На
кладбище к батьке хожу. А чего еще
надо? -- сказал Саша, явно довольный
своим ответом. -- Ну, и в бога вроде как
верую. Только зачем мне бог, мне и так
живется неплохо.
-- Ну, а в ад попасть не
боишься?
-- А я в него не верю, в
ад-то, -- сказал Саша с отвагой в голосе.
-- Выдумки все это.
Неожиданно Дмитрий
вспомнил про книгу, автор которой тоже
не верил в существование ада, но
по-своему, по-интеллигентски, при этом
доказывая, что любящий Бог не может
обречь человека на мучение.
"И в самом деле,
-- подумал Дмитрий, -- если Бог есть
любовь, то разве он может обречь
человека на адские муки в качестве
платы за совершенные грехи? Ведь Бог
заповедовал нам любить друг друга и,
более того, возлюбить врага своего.
Если мне никто не простит грехи, то как
же смогу я прощать? Могу ли я достичь
любви, злом отвечая на зло и даже
творя месть? Если Иисус подал нам
пример любви и всепрощения, то и
верить в него означает верить в этот
чудодейственный рецепт. Если ты
веришь, что зло злом не преодолеть и
только любовью можно достичь всего,
значит, ты веришь и в того, кто
подсказал тебе этот рецепт".
-- И рай, и ад мы
представляем по нашим меркам, --
сказал Борис. -- Но разве можно судить
о том, что невозможно представить? Я
не хочу верить в загробную жизнь,
потому что если туда действительно
уходит моя душа, то получается, что у
меня ничего нет. Если все заработанное
оставляешь здесь и ничего с собой
взять невозможно, то зачем вообще эта
загробная жизнь?
-- Вас послушать, то
получается, будто мы всю жизнь только
и делаем, что стоим в очередь на
кладбище.
-- Дураков всегда
очередь.
-- Стоять можно
по-разному. Можно вообще не стоять. Я
лично смерти не боюсь. Все равно
умирать. Раньше или позже -- не все ли
равно?
-- И я не боюсь смерти.
Чего ее бояться? Важно не когда
умрем, а как проживем в этой жизни. Я
бы даже хотел знать день своей смерти.
Так легче жить. Заранее подготовишься,
успеешь всем насладиться и сделать
запланированное.
-- Нет уж, спасибо,
лучше не знать. Жить в постоянном
страхе, каждый день ожидая смерть,
просто невыносимо.
-- Зачем же бояться
того, что неизбежно? Нужно просто быть
всегда готовым умереть.
-- Что же это значит,
быть готовым? К чему?
-- К необходимости
дать оценку прожитой жизни.
-- А зачем? И вообще,
глупо рассуждать, для чего человек
живет?
-- Почему, ведь все
хотят чувствовать, что прожили не
напрасно.
