Новая русская литература. Кофырин Николай Валентинович: "Чужой странный непонятный необыкновенный чужак"

НОВАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Кофырин Николай Валентинович: "Чужой странный непонятный необыкновенный чужак"

[ 1 ... 74 75 76 77 78 ... 96 ]

составляет истинное и непреходящее счастье. Нет радости выше! Любящие готовы на все, лишь бы не утратить блаженного состояния. И потому смерть кажется им меньшим злом, чем потеря любви. Ведь как жить без любви после того, как вкусил это счастье, -- жизнь кажется лишенной радости и смысла. Для любви смерть своего рода самозащита. Настоящую любовь трудно на что-либо разменять. Ничто не стоит ее, а она стоит всего, даже самой жизни. И может быть, те, кто однажды обрел любовь, они и побывали в мире ином, сосуществующем бок о бок с нашим, словно четвертое или пятое измерение. Любовь лишает страха смерти, поскольку смерть для любящих кажется спасительной возможностью сохранить любовь в себе и себя в любви, представляясь всего лишь тоннелем из мира, где борются за любовь, в мир, где она царствует.

-- Все это чепуха и домыслы, ничем не подкрепленные.

-- Ты прав, невозможно умереть ради доказательств. Но тысячи людей умирали и продолжают умирать за веру, во имя того, во что или в кого они верят.

-- Но я не хочу верить, я желаю знать!

-- Знать можно, только пережив и убедившись лично. Хотя, может быть, важнее почувствовать?

-- Слышал я как-то, будто известно, сколько отпущено каждому конкретному человеку лет, на сколько его организм рассчитан.

-- Но это же не означает, что именно столько он просуществует. В конце концов, важно не сколько, а как проживешь.

-- Не скажи. Если бы каждый знал свой смертный час, то, наверно, жизнь была бы иная. Если бы человек знал свою судьбу...

-- Если бы знал, то и жить было бы неинтересно.

-- А что такое судьба? Если то, что тебе предначертано, то получается, что мы не свободные люди, а лишь марионетки, исполняющие заданные роли в чужом спектакле.

-- Кто знает, кто знает...

-- Если есть судьба, значит, и будущее существует. Значит, что бы ни делал, это ничего не изменит, раз все предопределено.

-- Единственная очевидная истина -- это смерть. Другое дело, как ты проживешь свою жизнь.

-- Разве это так уж важно, если конец очевиден?

-- Мне кажется, что конец -- это только начало. Все лишь меняется, но ничего не исчезает. Вечное продолжение или повторение без конца в невообразимом количестве вариантов. Потому умирать мне не страшно.

-- А я, когда смерть придет, так напьюсь до беспамятства, чтобы уж ничего не чувствовать.

-- Стоит ли так бояться смерти, если она всегда рядом?

Вдруг кто-то окликнул:

-- Больной, ваша фамилия Крестовский?

Дмитрий обернулся и увидел женщину в белом халате, смотревшую на него. В руках она держала рентгеновские снимки.

-- Да, это я.

Женщина подошла к Дмитрию почти вплотную и тихо спросила:

-- Скажите, пожалуйста, когда вы последний раз делали флюорографию?

-- Уже не помню. А в чем дело? -- поинтересовался Дмитрий.

-- Дело в том, что на сделанных нами снимках, причем на обоих, имеются пятна, которые требуют тщательного исследования. Я бы не хотела вас прежде времени пугать, но это слишком серьезно.

-- Делал я когда-то снимки грудной клетки, когда болел воспалением легких.

-- И у вас тогда ничего не обнаружили?

-- Нет. А что должны были обнаружить? -- спросил Дмитрий с тревогой в голосе.

-- Не хочу вас напрасно пугать, но чтобы убедиться в том, что это действительно не опухоль, нам нужно сделать дополнительные анализы.

-- Какая еще опухоль? -- спросил Дима, ощутив холодок в груди.

-- Чтобы дать ответ на этот вопрос, необходимо все как следует проверить. Для этого вам необходимо подъехать в рентгенологический кабинет, а потом к доктору за описанием снимков.

Видя, как изменилось у Дмитрия лицо, врач наигранным тоном успокоила:

-- Не волнуйтесь. Надеюсь, это не рак. По опыту вам говорю: кому надлежит жить, тот не умрет. А сейчас, извините, мне нужно идти к другим больным.

Она ушла. А Дмитрий остался сидеть на постели.

"Неужели у меня... -- Нет, он даже не мог произнести этого страшного слова. Когда оно все же прорвалось сквозь стену страха, Дмитрий растерялся. -- Рак? Нет, не может быть! Зачем? В чем же тогда смысл, если вырвавшись из лап смерти, вновь возвращаться в ее объятия? Ведь я же еще ничего не понял и только начал по-новому воспринимать жизнь, не успев ничего в ней изменить. Зачем же? Или я не оправдал сделанного мне подарка? И что дальше? Нет, я не буду сопротивляться. Пусть будет как должно. Даже сейчас умереть легче, чем пытаться налаживать новую жизнь".

Дмитрий осторожно встал на костыли и направился в рентгенологический кабинет, который находился на первом этаже больницы.

"Я всегда помнил о смерти, повторяя вечное "memento more", однако этого оказалось недостаточно, раз смерть застала меня врасплох. Ведь быть готовым к смерти, значит быть готовым к суду. А я не готов. Нет, не хочу никакого спасения. Жить труднее, чем умереть. Я не желаю спасаться. И ради чего? Мне нечего спасать. А себя самого, какой я есть, вряд ли стоит. И если все-таки загробная жизнь существует, то мне остается в последние дни сделать все, что в моих силах, чтобы попытаться стать достойным Вечности".

Вопрос о том, как жить, когда вся жизнь была впереди, для Дмитрия никогда не стоял. Вряд ли стоило задаваться им и теперь, когда смерть возникла на пороге. Прожить один месяц гораздо проще, чем один год, а тем более целую жизнь. Проблемы материального обеспечения как-то сразу отошли на третий план, а насущной потребностью стало определение того главного, чем предстояло жить ближайшие несколько недель.

"Все правильно, -- обреченно подумал Дмитрий. -- Жизнь подчиняется законам дурной целесообразности, границы которой ограничены этой физической жизнью".

Женщина, спускавшаяся на грузовом лифте вместе с Дмитрием, как-то странно посмотрела на него и спросила:

-- Миленький, у тебя что-то случилось?

-- Почему вы так решили?

-- Лицо у тебя какое-то неживое.

"Точно, неживое, раз готовлюсь к смерти, -- подумал Дмитрий. -- Но умереть не страшно. Если Бога нет -- вот что страшно! Вот от чего сойти с ума можно! Ведь тогда все случай, и сам я случай, и нет воли, раз все случай, и нет разума, и ничего, ничего нет, -- вот от чего страшно становится!"

Подъехав к кабинету, Дмитрий увидел одинокого пожилого мужчину, сидящего на кушетке. Мужчина этот был маленького роста и весь сгорбленный, словно высохший.

-- Вы тоже сюда? -- спросил у него Дмитрий.

-- Вроде сюда. Только зачем, не знаю. Делают снимки, а все напрасно. Чую, что уж скоро. Только каждый день тяжко переносить страдания. Скорей бы уж кончились эти мучения.

-- А что с вами? -- только чтобы поддержать разговор, поинтересовался Дима.

-- Сам бы вылечился, если бы не стресс, -- разговаривая словно с самим собой, обреченно произнес мужчина. -- Хотели облучать, да почему-то не облучают. При обходе всем чего-то прописывают, а мне одни уколы. Врач подойдет, погладит рукой и уходит. Соседи по палате уже почти все домой ушли, а я который месяц лежу. Соседка третьего дня померла. Вот бы и мне так. Даже завидки берут, что прекратились ее мучения. Эх, помереть бы.

-- Зачем же торопиться? Все там будем.

-- Так вот я и стараюсь прожить хотя бы еще день. Только стоит мне это больших мучений. Ведь цепляюсь за каждое мгновение, за каждый день, чтобы они успели, успели...

-- Что успели?

-- Да квартиру оформить, -- с горечью пояснил старик. -- Дети у меня несуразные. Не доверяют друг дружке. Они мне хоть и родные, да только не зарегистрированы, потому как мы с матерью их жили не расписавшись, так потом и разошлись. А после меня комната остается. Так чтоб не пропала, нужно успеть обмен устроить. А они все друг с дружкой воюют. Вот я и мучаюсь, чтобы они успели. А то ведь помру, и пропадет жилплощадь. А она сейчас ой как в цене. Без жилья-то худо. Сам всю жизнь промаялся, так неужели и детям мучиться. Какая же тогда справедливость, если и мне, и детям моим одни и те же мучения?

Собеседник Дмитрия замолчал.

-- Надо, надо еще потерпеть, чтобы пенсию могли получить хотя бы за месяц, а то и похоронить будет не на что, -- с упорством приговоренного сквозь слезы промолвил старик.

-- Неужели в жизни не было ничего хорошего, что можно было бы вспомнить? -- решился спросить Дима.

-- Как же не было, было, конечно. Мать меня любила.

Старик вдруг заплакал. Да так жалостно, что Дима почувствовал, что и сам вот-вот разревется.

-- Когда молодой был, -- вытирая слезы, бормотал старик, -- всем был нужен. Всю жизнь работал. И ничего не наработал. Вроде бы не кутил, не сорил денежками, а детям нечего оставить. Но главное не в этом.

-- А в чем же?

-- А чтоб дружно жили, чтобы мимо золота могли спокойно пройти. Я вот всю жизнь честно проработал. Только за что меня Бог наказывает страданием, если я никогда не крал? Как на меня неправду ни вешали, не пристала она ко мне. Помню, был такой случай. Стали пропадать в раздевалке у женщин золотые сережки и кольца. Подумали на меня, поскольку я там чинил проводку. А когда полы вскрыли, то увидели, что это крысы утащили. Так потом все прощения просили у меня. А чего просить-то, раз я не брал. Главное -- это прожить жизнь честно. Честный-то человек веселый, не боится людям в глаза смотреть. С ним всегда легко, потому как для него совесть важнее всего.

-- А в Бога вы верите?

-- В Бога-то? -- переспросил старик.

-- Да, в то, что загробная жизнь будет.

-- Нет, не верю. Всю жизнь не верил, и сейчас поверить не могу.

-- А помирать не страшно?

-- Нет. От смерти все равно не убежишь.

Вдруг откуда-то донеслась веселая рекламная песенка: "Счастье бесконечно, радость бесконечна, если, конечно, с тобой..."

-- Отравушки бы, -- с отчаянием в голосе сказал старик. -- Подрыгал бы ножками, и все.

Бесстрашие неверующего старика удивило Дмитрия. В то время как сам он мучился сомнениями, веря, и в то же время гадая, существует ли то, в чем он убеждал других, старик спокойно желал себе смерти. Инстинктивный страх не пересиливал бесстрашия веры. Но Дмитрий не мог ответить на вопрос: откуда взялся этот страх сомнения и страх смерти? И что есть страх -- защита жизни или защита от смерти?

Сделав снимок и выйдя из рентгенологического кабинета, Дмитрий вернулся в палату и, не замечая ничего вокруг, нескончаемо долго лежал с открытыми глазами, представляя, что может произойти в эти, возможно, последние месяцы или даже недели его жизни.

С недавних пор он стал чувствовать, что самое плохое, что может случиться, непременно произойдет, -- словно предчувствовал неумолимость грядущего, все понимая, но будучи не в силах ничего изменить.

Когда умер отец, Дмитрий впервые почувствовал себя один на один со смертью, отчетливо ощутив, что за гранью, которую считают концом всего, лежит неведомое пространство, которого не нужно боятся.

Однако сейчас, думая о смерти -- независимо от того, признавал он ее или нет, -- Дмитрий искал способ избежать неумолимого конца. Он чувствовал, как страх смерти парализует волю, и видел только три возможных способа справиться с ним: просто не верить в то, что неизбежно произойдет, или во всяком случае случится не завтра; поверить в смерть как конец всего -- тогда нечего бояться, поскольку за смертью нет ничего, что могло бы внушать страх; или же поверить в то, что смерти нет, а есть лишь вечная смена различных форм жизни.

Вдруг Дмитрий со всей отчетливостью почувствовал, как включился обратный отсчет времени, словно кто-то перевернул песочные часы.

Теперь биение сердца напоминало о том, что ему с каждой секундой осталось стучать на несколько ударов меньше. Сколько именно осталось, сказать было невозможно, но страх заставлял почувствовать не только холодное дыхание смерти, но и содержание каждой минуты уходящего навсегда времени.

Недавняя катастрофа стала уроком и научила, что смерти избежать невозможно, но можно быть готовым к ней.

"Готов ли я умереть? -- спросил Дмитрий себя, и сам же ответил: -- Нет, не готов. Нужно что-то еще сделать. Но что именно? Что? Написать завещание? Чушь! Умереть не страшно, страшно не успеть. Но что же, что необходимо успеть сделать?"

И как только он задал себе этот вопрос, так сразу же почувствовал ответ, наполнивший все его существо теплом необъяснимой радости.

"Я должен простить! Да, именно простить. Простить всех: мотоциклиста, жену, всех, кого я когда-то обидел. Если не могу их любить, то должен хотя бы простить. Ведь теперь мне ничего не нужно. Я все равно ничего не смогу взять с собой, кроме раскаяния и прощения. Все уходит. Со мной остается только тепло от сознания совершенных добрых дел. Я должен освободить людей от своих претензий, отдав им то, что еще в состоянии отдать и что мне теперь абсолютно не нужно. Жить мне осталось, быть может, меньше месяца, так стоит ли цепляться за то, что все равно не возьмешь с собой. Нужно отдать, все отдать. Но сделать это так, чтобы никто не понял, почему я это сделал. Пусть они не знают об ожидающей меня перспективе. Лишь тогда я смогу прожить остаток жизни так, как мечтал прожить ее всю. Мечтал, но так и не смог осуществить. Пусть хотя бы сейчас это станет запоздалой реализацией моих давних несбыточных грез. Более не за что держаться. Ведь только отдав все, что имею, я смогу оставить после себя добрую память. Но вовсе не для того, чтобы кто-то навещал мою могилу. А затем, чтобы показать реальность возможностей, которые дает жизнь и которые я, к сожалению, не смог реализовать в полной мере. Я хочу уйти, но чтобы обо мне вспоминали хорошо. А для этого нужно всех простить. Но я не простил жену. Любое продолжение возможно лишь через прощение".

Дмитрий нашел среди своих бумаг чистую поздравительную открытку и написал на ней обращенные к своей супруге слова:

"Спасибо за три года счастья. Я ни о чем не жалею".

Еще недавно он рассуждал о том, в чем может быть смысл прощения. Простить не означало забыть и вычеркнуть из памяти. Смысл прощения виделся ему в высвобождении от груза вины, а отнюдь не в устранении ответственности за то, что совершил однажды. Но на деле простить оказалось гораздо труднее, чем сказать "прощаю".

В душе Дмитрий уже давно не держал зла на мотоциклиста. Но этого было мало. Сделанного не воротишь. Но можно и д?лжно не допускать повторения ранее совершенных ошибок. И не в том ли смысл прощения?

"Если есть раскаяние, значит, прощение сделало свое дело. Но если раскаяния нет, значит, оттого, что сказал "прости", ничего не изменилось. Виновный не признал своей вины. Так стоит ли его прощать? Простить для себя, чтобы не иметь в своем сердце злобы на провинившегося? Но если прощение твое воспринято, то оно должно привести к раскаянию. Только это удержит от повторения совершенного зла. Прощение -- оно для себя или для другого? Если для себя -- значит главное, чтобы в твоем сердце не было больше зла; если для другого -- то и его сердце должно быть полно раскаяния. Таким образом, прощение обязательно всегда и то и другое. Но если мотоциклист не считает себя виновным, то все мои слова "прощаю" как об стенку горох. Значит, главная трудность прощения состоит в том, чтобы после этих слов, или даже без таковых, виновный осознал свою вину. И это, по всей видимости, самое трудное. Раскается ли мотоциклист, возникнет ли раскаяние у жены -- зависит прежде всего от меня. Но ведь если мотоциклист не раскаялся, значит? он и в дальнейшем будет выезжать на дорогу с неисправными тормозами. А если он собьет кого-то? Простят ли его другие, если прощу я? Возможно, главное в прощении -- это чтобы человек понял, что он был не прав. Поняла ли это жена? Если я ее не прощу, значит она никогда ничего не поймет. Злоба моя тем более не вызовет ее раскаяния. Предположим, я простил ее. Что дальше? Поймет ли она? Ведь понимание собственной неправоты -- прелюдия раскаяния. А что я сделал для того, чтобы она поняла? Нужно ли предъявлять счет за совершенную ею измену? Так же, как и мотоциклист, она не пришла ко мне в больницу даже посочувствовать. Значит, не ощущает

[ 1 ... 74 75 76 77 78 ... 96 ]

[ на главную | скачать полный текст | послать свой текст ]